Президент Государственного музея изобразительных искусств им. А. С. Пушкина (ГМИИ) Ирина Александровна Антонова – человек, каждый разговор с которым открывает огромный пласт философии искусства, заставляет по-новому посмотреть на, казалось бы, очевидное. В этот раз мы говорили с ней о коллекции, коллекционерах и немного затронули вечную тему – что такое искусство.
ЭВ: Ирина Александровна, ГМИИ им. А.С. Пушкина обладает большой коллекцией — пополняется ли она в наши дни?
Ирина Антонова: Она пополняется, но не так активно, как в предшествующее время. Последнее обстоятельство связано с проблемами монетизации, здесь обнаруживается некоторое торможение. В основном, мы покупаем графические произведения, время от времени нам поступают какие-то дары от коллекционеров. Процесс идет, конечно, количество произведений увеличивается.
ЭВ: Музей ищет произведения искусства для пополнения своей коллекции?
Ирина Антонова: У нас есть сотрудники, которые длительное время связаны с коллекционированием, они составляют так называемую «коллекционерскую сеть» Москвы. Есть коллекционеры, которые очень выборочно к себе пускают специалистов, а есть те, которые, напротив – приглашают их, и показывают произведения. Более того, при музее действует клуб коллекционеров. Они собираются, обмениваются какими-то идеями.
ЭВ: А как процесс закупки произведений организован в ГМИИ?
Ирина Антонова: У нас есть специальная закупочная комиссия. Те, кто хотел бы расстаться с принадлежащими ему произведениями, обращаются к нам, в Третьяковскую галерею, в другие крупные музеи. Такая система существует по всей России. Коллекционеры предлагают свои вещи, а специальная комиссия их рассматривает, и принимает решение.
У людей бывают разные жизненные ситуации: умирают те, кто собирал вещи, они достаются семье. Довольно частый случай, когда наследники не обнаруживают тех же интересов, что те, кто собирал коллекцию, и они расстаются с ней, но нами принимаются не все вещи.
ЭВ: Как происходит процедура определения подлинности произведения искусства?
Ирина Антонова: Это и есть работа музея. Причем мы работаем не только над теми произведениями, которые только поступают в коллекцию, но и над теми, которые давно в коллекции.
Есть целый ряд произведений, которые, на протяжении длительных сроков, иногда превышающих сто лет, находятся в таких музеях, как ГМИИ или Эрмитаж. С течением лет увеличивается количество возможностей, появляются различные формы изучения памятников. Или в музеях появляются новые возможности – я знаю высших специалистов, которые по своей специальности впервые выехали за границу в пятьдесят пять лет. Сейчас все по-другому.
Изучать произведения искусства – это научная работа сотрудников, среди которых появляются люди с каким-то специальным зрением, вниманием, талантом атрибуторов, или просто специалисты. К примеру, в музее не было специалиста по голландскому искусству, а теперь он появился, и видит то, чего не видели его предшественники. Очень многое зависит от знания тех, кто занимается предметом.
ЭВ: Мы сталкиваемся с выставками, в которых экспонируется часть произведений из частной коллекции, а часть – из государственной. На мой взгляд, зачастую частные коллекции качественно проигрывают. Почему так происходит?
Ирина Антонова: Это вполне естественно, потому что отбор в государственные коллекции происходил на протяжении многих веков, и постепенно очень значительные вещи поступали именно в музеи.
Или собиратель преподносил ценнейший дар музею, потому что понимал, что могут сделать с этим наследники. Ведь собирательство – не просто занятие, это страсть. А то, что характеризует страсть, иногда необъяснимо. Почему такая привязанность именно к этому разделу? Почему собирают то скульптуры, то живопись, то русскую, то западную и т.д.? Это особое дело. Люди ходили, так сказать, в рваных брюках, но скупали определенные вещи.
ЭВ: Мне всегда казалось, что коллекционирование – это удел весьма богатых людей.
Ирина Антонова: Мы судим по коллекционерам последнего времени. Конечно, помимо тех, кто обладал любовью, знанием и пониманием, зачастую встречались и те, кто просто имел денежную возможность приобретать вещи. Это не были простые люди, у которых ничего нет.
Но условие не являлось обязательным. К примеру, профессор, у которого небольшая зарплата, он не может покупать очень дорогие вещи и художественные произведения. Но если он всё-таки занимается коллекционированием, значит, он изыскивает на это как-то деньги, лишая себя чего-то.
ЭВ: Музейные сотрудники тоже являются коллекционерами? Или это исключение?
Ирина Антонова: Это не просто исключение, это запрещается законом. Не положено, как говорится. Музейные сотрудники не имеют права собирать произведения искусства, потому что они с этим связаны, процесс их работы становится неуправляемым. Я помню, в Лувре про одного сотрудника сказали, что он собирает коллекцию — это казалось чем-то очень предосудительным.
У коллекционера зачастую сильно изменено понятие, что есть искусство, и возможно не вполне добросовестное отношение к предмету. Человека интересуют какие-то другие ракурсы предмета, у него другой взгляд на то, что он собирает. При этом человек или украшает себя, свое Я, или он пытается глубинно вникнуть в сам процесс развития, который его волнует. Особенно это касается современных экспонатов.
Сейчас очень немногие разбираются в том, что хорошо, а что – плохо, и даже что искусство, а что – не искусство. Нельзя одним словом называть совершенно разные вещи. Бывает, что произведение плохо, некачественно. Тогда мы говорим о том, что это искусство, но плохого качества. А бывает так, что это интересное творческое решение, но не являющееся искусством, это решение другого вида деятельности. Я настаиваю на том, что возможно, предмет, который появляется на выставке, не был искусством, а стал им. Это не значит, что он плохой. Это значит, что он другой. И это продукт искусства, творческого начала.
ЭВ: Что тогда называется искусством? Как определить, искусство это или нет?
Ирина Антонова: Есть множество определений, но я бы выделила два, без которых определить искусство невозможно.
Во-первых, это наличие этического параметра о том, как создавалось искусство. А именно: что такое хорошо, и что такое — плохо, добро и зло. Это является содержательным моментом, который определяет глубинность. Это может быть про зло, а говорить о добре. Что угодно. Всё так сделано, что вводит вас в мысль о том, что нужно выбрать именно это, а не то.
Во-вторых – красота, причем красота в развитии. То, как красота определялась для эпохи Возрождения, не обязательно то же, что и красота для XX века. Но присутствие этого понятия, тем не менее, должно быть.
Вот, к примеру, два понятия старой красоты, а между ними – целый процесс, являющийся неоднозначным. Знаете, есть картина «Олимпия» Эдуарда Мане? Он написал ее, глядя на Тициана и его «Венеру Урбинскую», а тот смотрел на «Спящую Венеру» Джорджоне. Джорджоне, в свою очередь, смотрел на античную статую. Пока эту женскую красоту называли «Венера», «Даная», она была возможна, но что с ней сделал Манэ, когда ее же стали называть «Олимпией» или «Махой»?
Маха – это не имя, а профессия, отчасти предосудительная, но тем не менее. Олимпия – это также не было именем, но была женщина, которую так называли. Она занималась древнейшей профессией, и не скрывала этого. Тем не менее, Оливия пока еще прекрасна. Срамота сама по себе могла бы быть и нормальной, но она является уже обезображенной физически и внутренне тем, какой процесс происходит внутри неё.
Таким образом, с искусством происходят определенные трудности, которых не было до этого. Художники, понимающие, что тема уже исчерпана, стоят на пороге каких-то изменений, они должны выбирать, и их жаль. Они могут работать в другом измерении, не соотносящимся с добром и злом.
Как дальше с этим быть – неизвестно.
