Никас Сафронов — один из самых ярких представителей художественного сообщества современной России. Его творчество вызывает неоднозначные чувства, но каждый проект с его участием сопровождается повышенным интересом у людей, интересующихся искусством, к которым относятся читатели «Э-Вести».
Поэтому наша редакция не могла не поинтересоваться у художника, что нового происходит в его жизни и творчестве. Предлагаем Вашему вниманию интервью Никаса Сафронова.
Никас, мы узнали о том, что у Вас открылась новая персональная выставка «Иные миры». Читателям будет приятно узнать из первоисточника о новом проекте и, конечно, о том, какой посыл Вы обращаете к зрителю?
Никас Сафронов: Выставка «Иные миры» получилась эклектичная. На ней представлены и кубизм, и символизм, и Dream vision – это новая импрессионистическая техника, ноу-хау, которое я создал. Я хотел показать наиболее интересные свои работы. Здесь есть ещё нюанс: многие работы были проданы, и этот пробел восполняет мультимедиа.
Не все удалось отснять сразу, поэтому мы ещё будем обращаться к коллекционерам и музеям. Работы, которые мне кажутся наиболее интересными для представления в мультимедийном формате, мы ещё отснимем и покажем в деталях. Но то, что уже есть, будет интересно зрителю – здесь и заяц летает, и Сальвадор Дали усами шевелит.
Сейчас очень трудно покорить зрителя, потому что столько событий происходит в городе, стране. Но мы стараемся привлечь внимание, чтобы зритель заинтересовался современным русским искусством. Понятно, что есть отечественное искусство от Айвазовского до Врубеля и Рублева, но есть и искусство современное, в основе которого лежит классическое, старая школа. Его можно рассматривать, ругать, хвалить. Я сам — зритель и требовательный критик своих работ. Каждый раз я вижу новые недостатки, которые потом стараюсь исправлять, совершенствоваться. И, я уверен, что найдутся люди, которые в современном искусстве, в частности, в моём, что-то найдут.
Знаете, была такая поучительная история. Один чешский музыкант не очень любил Паганини. Он считал, что тот раскрученный, бездарный, но распиаренный. И всё же, как профессионал, он всё-таки достал буквально последний билет и поехал на его концерт в Амстердаме.
Паганини пригласил всех в зал, закрыл двери на ключ, чтобы никто не убежал, и начал играть. Сначала музыканту показалось, что он был прав, но в какой-то момент он увлёкся и, когда концерт закончился, он первый закричал: «Браво! Гений!», и стал его поклонником на всю жизнь. Поэтому надо идти, смотреть, и самому делать выводы.
У всех всегда можно что-то найти. У Леонардо да Винчи всего 12 картин, и не все они совершенны. Святой Креститель у него то ли женщина, то ли мужчина. Голова младенца – совершенно старческая. Но у него есть Джоконда – Мона Лиза. И этого достаточно, чтобы покорить весь мир, стать уважаемым и самым дорогим художником.
У всех могут быть пролеты, нюансы, ошибки, но есть работы, которые уже достигли такой чистоты, что их можно рассматривать как объект для музеев и мирового наследия.
Я постоянно работаю и всегда недоволен, сам себя корю, но я знаю, что Третьяковка, Русский музей, Эрмитаж имеют мои работы. Есть работы и в других музеях России и мира. Всё-таки профессионалы-искусствоведы их оценивают, приобретают и считают, что это должно быть.
Никас, расскажите, пожалуйста, о вашем творческом процессе. Вы сразу рисуете от начала и до конца, или откладываете, потом возвращаетесь к картине?
Никас Сафронов: Любой художник должен быть требовательным к себе, и я всегда был требовательным. Когда я пришел в Грековское училище, показал несколько работ, мне сказали, что это детский лепет. Но один профессор сказал: «Нет, я вижу, парень талантлив, давайте возьмем на месяц-два, если что — потом отчислим».
И я очень много работал. Дали говорил, что, совершенствуясь, вы никогда не достигните вершин, но хотя бы приблизитесь. Совершенству нет предела. Недовольство всегда есть. Даже когда кажется, что работа совершенна, всегда найдутся замечания по поводу самого себя и работы. Это нормальный процесс. А вот когда человек доволен, успокоился, значит, уже всё – художник закончился.
Я иногда сижу где-то и очень хочу работать, аж руки чешутся. Но прихожу в мастерскую – и ничего не получается. Тогда я сажусь как ремесленник часов в 12 — в час ночи, вспоминаю, что было ранее, и продолжаю. Иногда часа в четыре я снимаю очки — фокус меняется, я вижу какие-то детали, и начинается процесс вдохновения. Заканчиваю работу я всегда как художник.
Если мне чего-то не хватает, я начинаю перелистывать книги, ходить в музеи, дополнительно искать то, что мне не удалось передать через те знания, которые были у меня до этого.
Я начинал с изучения пейзажей старых мастеров, потом изучал портреты Веласкеса и Рембрандта, и очень много копировал. Иногда я даже уподоблялся другим, был в своём творчестве похож на какие-то другие работы. Это помогает подняться на другой уровень. Время от времени ты переключаешься на того или другого художника, сохраняешь этот багаж, эти воспоминания сенсуальной памяти. И потом это в нужный момент возвращается, восстанавливается.
Никас, Вас — творца, какие темы больше всего волнуют сегодня?
Никас Сафронов: Вы знаете, социальные. Когда-то, в 1970-х, я был в Неаполе и прямо там начал делать копию «Слепые» Питера Брейгеля. Недавно я её достал и дописал в стиле Дрим Вижн. Сзади – Рим, Париж, нация, впереди – костёр, горящие книги, и они падают. Это то, что происходит с Европой: они не видят, куда они идут. Позади них ещё красивые здания, культура, всё это ещё у них сохранилось. Это меня волнует.
Понимаете, однажды, когда я приехал из Вильнюса в Тёплый Стан, напротив был дом, где жили сотрудники КГБ. Однажды одну из этих квартир обокрали. Дали нагоняй участковому, и он пришел с проверкой ко мне – мол, новый жилец, надо проверить. Посмотрел работы и спрашивает: «Вы видели, как выносили вещи из соседнего дома?». Я ему: «Если я смотрю на соседний дом, то я вижу намного дальше, чем как кто-то мебель выносит». – «Да, я вас понял». Вроде – «Вы наш клиент». И начал начал участковый приходить ко мне каждый вечер, смотреть, что я нарисовал, как будто я вернулся из мест заключения. Правда, потом один мой друг по надзору за милицией позвонил ему, и он пропал.
Я, конечно, делаю актуальные вещи. О том, что происходит сегодня. Но всё равно история живописи не должна ограничиваться какими-то сиюминутными моментами. Такие глобальные вещи как революция, конечно, тоже фиксируются.
Мне не важен уровень людей или их политическое кредо. «Времена не выбирают, – сказано одним философом. – В них живут и умирают». Я пишу просто историю. Неважно, Брежнев это или, скажем, Чубайс, или Жириновский. Хорошие они или плохие. Если они как-то отражаются в истории, то я их вписываю в контекст творчества, а уже потом они расшифровываются.
Один Папа Римский был очень жесток. Он заказал портрет Веласкесу, но при жизни его никому не показывал (100 лет не было возможности увидеть этот портрет). Заказывая портрет, Папа сказал: «Пиши меня таким, какой я есть». Если бы в то время картина была выставлена, её бы сожгли, уничтожили. Но через 100 лет люди начали анализировать, каким был тот Папа, и оказалось, что он был не такой уж плохой.
Ришелье, о котором мы читаем у Дюма, что он негодяй, подлец, коварный интриган, на самом деле сделал для страны больше, чем король, отчего Франция стала очень богатым государством. Жак-Луи Давид писал Наполеона на коне. После того, как Наполеона сослали, хотели казнить и выгнали из Франции, достали эту картину и поняли, что были неправы.
Художник просто пишет историю. Он может писать и (как кому-то кажется) хвалебные работы. Важно насколько качественно это написано: если это плохо, то это плохо; если это хорошо — то и Сталин, и Ленин, и Наполеон, и Цицерон, и Македонский останутся в истории через творения великих мастеров.
Так пишется и наша история. Просто мне интересны люди. Конечно, я мог бы писать колхозниц, рабочих и многих других людей, но сейчас у меня просто не хватает на это времени. Их так много, а мне интересны люди, которые заявили о себе. И я стараюсь запечатлеть, как я их себе представляю, при этом не хваля и не раскрашивая.
В 1998 году по просьбе мэра Баку я ездил писать Гейдара Алиевича Алиева. Когда я сделал наброски (было несколько сеансов), мне стали говорить: «Ты знаешь, его много кто писал, но он ничего не взял, всё в запасниках. Если ты напишешь, а ему понравится, мы тебя здесь будем принимать. А если нет — то будем, но уже не так». Я так волновался, что не до шашлыков уже было. Два коротких сеанса, надо бы ещё как-нибудь, думал я. А когда вернулся в Москву, решил, что напишу как есть. И я написал человека таким, каким я его увидел. Потом я привез этот портрет ему на День рождения. Он посмотрел и сказал: «Это я». Когда эту картину хотели забрать в музей, он сказал сыну: «Портрет оставь у нас дома».
Ты должен писать не хвалебно, а так, как есть, даже не думая о том, насколько человек останется или не останется в истории. Ты пишешь то, что тебе кажется интересным, о том, что заставило тебя им заинтересоваться.
У меня своя жизнь, своя история, и всё посвящено только творчеству. Когда пришёл кэгэбэшник и сказал: «Мы хотели бы, чтобы Вы перестали заниматься этим сюрреализмом и выставлять его, тем более с обнаженными женщинами», я уехал в Европу, работал и продавался там. А потом раз — и это стало популярно в России.
Я всегда стою на своих позициях. Когда все пришли к сюрреализму, я перешел на портреты, пришёл к классической живописи, к символизму. Я не иду против течения, но живу по каким-то своим законам, основа которых — высочайший профессионализм и внутренние чувства. За или против — это не моё.
