Когда Вы приходите в театр и видите, как один актёр способен своей игрой выразить целую эпоху, передать эмоциональное состояние в его философской глубине и придать любому произведению семейную душевность, Вам хочется разобраться, как это возможно. Возникает необходимость поговорить с таким человеком, чтобы проникнуть в тайны его высокого ремесла.
Целый ряд спектаклей в Театре им. Вахтангова, среди которых «Ромул Великий», «Соломенная шляпка» и «Превращение», показал нам широту и глубину дарования Владислава Демченко. И мы попросили его об интервью, на что он с готовностью откликнулся. Оказалось, что актёр охотно и откровенно делится со своими поклонниками секретами творческого процесса.
ЭВ: Владислав, Вы ведь не из театральной семьи? Как зародился Ваш интерес к актёрской профессии?
Владислав Демченко: Да, я не из театральной семьи. Моя мама – химик-технолог. Папа был инженером на заводе, но он умер, когда мне был 1 год, я его не видел – только могилку на Большеохтинском кладбище в Петербурге. Мама воспитывала меня одна, она не вышла замуж во второй раз, хотя вдовой осталась в 24 года. Я очень страдал, что у меня не было папы.
Никто не знал, что когда-нибудь я стану актёром. Но тогда были театральные студии, и в моей жизни появилась Софья Семёновна Драпкина, которая дала мне первую роль в моей жизни – роль царя Дадона в «Сказке о золотом петушке». И в меня проникла бацилла театра. К сожалению, Софьи Семёновны совсем недавно не стало…
Я родился на улице Моховой в Петербурге, которая делится на две части; между ними – улица Пестеля. С одной стороны этой улицы жил я, с другой был Театральный институт. После окончания школы я показался сюда. Тогда набирал курс Владимиров, но его ассистентка сказала, что я профнепригоден.
ЭВ: Но затем Вас приняли в Щукинское училище, которое Вы успешно закончили!
Владислав Демченко: Да, я уехал поступать в Москву.
ЭВ: Мама Вас не отговаривала от актёрской профессии? Как она, кстати, отнеслась к Вашему выбору?
Владислав Демченко: Мама для меня — эталон женщины. Она великая, фантастическая, безумно красивая: у неё рост 1.76, зелёные глаза, длинные каштановые волосы. Всё лучшее у меня от неё.
Я её безумно люблю, и она меня безумно любит, хотя порой начинает отчитывать меня как мальчишку. Но благодаря её мудрости мы всегда находим компромиссы.
Когда я принял для себя решение стать актёром, она меня, 17-летнего мальчишку, отпустила в Москву. Мне кажется, что самое важное — когда ты доверяешь своим детям. Но это потребовало от мамы мужества, потому что у нас в Москве практически никого не было. Поначалу я жил у родственников, но когда я надолго у них задержался, пришлось искать съемное жилье, так как общежития не было.
Хотя всего здесь добивался я сам, но мама всегда поддерживала меня своей верой в меня, деньгами, которые высылала, своими приездами. То, кем я стал, стало возможным благодаря молчаливому согласию мамы и её поддержке.
Мама также объяснила мне, что семья – это очень важно, и приучила меня общаться с моими двоюродными братьями и сёстрами. Сначала она заставляла меня им звонить – я не видел в этом смысла, у них ведь своя жизнь. Но затем я понял, что это необходимо. Рано или поздно нас не станет, а эта связь будет продолжаться.
Вообще, мы – русские, сегодня, пожалуй, одна из немногих наций, для которой семья является ценностью как таковой. Часть этой ценности – то, что мы находимся в зависимости друг от друга. Именно в России дети помогают родителям, а родители – детям.
В Европе совсем иначе. Родители дают детям деньги взаймы, и дети их возвращают. Когда мама с сыном там встречаются в кафе, каждый платит за себя. У них считается, что в 17 лет ребёнок должен начинать жить своей жизнью. А пожилые родители при живых детях живут в домах престарелых. В этом нет ничего плохого, это их менталитет. Дома престарелых там совсем иные и сами родители довольны этим, и дети посещают родителей.
Но мне кажется, что наша зависимость друг от друга прекрасна. У нас семья европейского типа невозможна. Семья для нас очень много значит как таковая.
Сегодня нас тоже тянут в общество, которое сложилось на Западе. Я не партийный человек, я не за оппозицию и не за Путина, но у меня достаточно уважения к тому президенту, который говорит, что семья – это наша ценность. Благодаря его позиции я выезжаю за границу и горжусь, что я – русский. А ведь было время, когда это было не так.
ЭВ: Кстати, о национальности. У Вас ведь украинская фамилия. Вы украинец?
Владислав Демченко: У меня ровно четыре крови: одна бабушка у меня русская, другая – немка; один дедушка — украинец, другой – поляк. Генетически, как мне кажется, всё это всплывает.
ЭВ: Вы очень хорошо знаете Европу. Вы там и учились, и работали, и жили…
Владислав Демченко: Да, я 2.5 года работал в Государственном театре Вены — Wiener Staatstheater. Я также закончил Берлинскую академию искусств.
ЭВ: Вам наверняка предлагали остаться в Европе, тем более, что у Вас есть немецкая кровь. Не захотели?
Владислав Демченко: Да, у меня была возможность остаться в Вене. Я всегда внутренне чувствовал, что я человек Европы и не принадлежу какой-то одной стране. И всегда знал, что я буду много ездить по миру. Я думал об этом, но сделал выбор в пользу России.
Работа в Европе колоссально расширила мой кругозор, восприятие мира и театра. Там ты каждый день играешь на немецком языке с австрийскими словами «Шутки» Чехова и тебе продюсеры снимают квартиру. Я люблю Германию, часто туда езжу, мне там очень комфортно. Но там нет моей профессии, она здесь.
Где родился – там и пригодился, потому что главное в актёрской профессии – это язык. Как эксперимент всё это было прекрасно, но как бы хорошо я ни говорил по-немецки, я всё равно говорю с акцентом. Я до сих пор много совершенствую язык в Гёте-Институте.
Вообще, я считаю, что если где-то возможно работать, то это в Москве, а если в театре – то в Театре Вахтангова. Этот театр обладает гениальным худруком Римасом Туминасом — целой галактикой, и лучшим в мире директором Кириллом Кроком. Такие рождаются раз в 100 лет. Ему до всего есть дело, и до артиста тоже. И в Театре Вахтангова очень высокий средний профессиональный уровень драматических артистов.
Этот театр я считаю своим домом. Сегодня некоторые мои молодые коллеги не привязаны к театру, у них возникает привязка к тому, где лучше. Такие люди могут уйти, имея в театре всё, ради участия в кино или сериале, думая, что в этом их свобода и независимость.
Я себя считаю независимым артистом. Хотя наша профессия дико зависима, но внутренне я оставляю себе кусок свободы: я всегда придумываю себе какие-то проекты, рискую. Ведь когда ты выходишь на сцену – ты свободен. Есть только ты, текст автора и зритель.
И я, несмотря на свою фильмографию, считаю, что для меня главное – это театр. Это мой дом, мой мир, мои коллеги. Мне здесь комфортно.
Да, найти нишу среди таких людей непросто. Но важно соответствовать театру, его традициям, своим партнёрам.
ЭВ: Как давно Вы в Театре Вахтангова?
Владислав Демченко: Здесь был мой первый выход на профессиональную сцену. Это произошло на втором курсе Щукинского училища в производственной пьесе (тогда был СССР и ставились такие пьесы) на украинском языке. Но эта пьеса быстро сошла со сцены.
Моим учителем в Щукинском училище был Евгений Рубенович Симонов, режиссер Театра Вахтангова. На базе учеников своего последнего курса: Марины Есипенко, Никиты Джигурды, Саши Гордона, Ники Ганич и меня он создал Студию Симонова, которая затем выросла в Театр Рубена Симонова.
Я тогда не собирался оставаться в Москве и планировал вернуться в Питер, плюс у меня были съёмки. Но мне позвонили в Питер от Евгения Рубеновича и предложили роль Подсекальникова в «Самоубийце» Николая Эрдмана. Я рискнул и вернулся в Москву в никуда. Снимал комнату на Малой Молчановке — своей квартиры в Москве у меня тогда не было.
Здание нынешней Симоновской сцены получил Евгений Рубенович, но вскоре умер, и театром руководили уже другие директора: Юрий Яковлев и Вячеслав Шалевич. В Театре Рубена Симонова я проработал 25 лет, участвовал в постановках талантливых режиссеров, таких как Валерий Фокин. Но когда директор стал плохо себя чувствовать, а здание пришло в запущенное состояние, к великому счастью, театр взяли под себя Римас Туминас и Кирилл Крок, оставив название «Симоновская сцена». А нас, шестерых актёров-основателей Студии, перевели в Театр Вахтангова.
В 50 лет оказаться в новом театре было тяжело. Мы не были близко знакомы с Римасом Владимировичем. Но зато я знал гениального драматического режиссёра театра и кино (она работает на Мосфильме) Ольгу Субботину, которая для меня поставила последний спектакль на Симоновской сцене «Варфоломеевская жесть» по пьесе Юрия Клавдиева «Ночь и туман» о католиках и гугенотах. Я играл там Карла IX – короля Франции.
Я как-то ей позвонил и познакомил с Римасом Туминасом. Так родилась «Бовари» на Симоновской сцене, где Ольга рассказала о клане Бовари и дала мне роль Шарля.
Я играю Шарля – целую судьбу от 15-летнего мальчика, который рано женился и стал вдовцом, затем влюбился в Эмму… Это о сумасшедшей любви, когда в твоей жизни появляется женщина, которая тебе не по зубам. Тем не менее ты на ней женишься, и эта любовь губит тебя. Это о всепрощающей любви, когда ты дорисовываешь человека до идеала, когда ты видишь, что тебе изменяют и миришься с этим. Эта тема была для меня соединением языка автора с тем, что есть внутри меня.
Так появился мой первый главный спектакль в Театре Вахтангова, где мне стало особенно везти с партнёрами. В «Бовари» я работаю с фантастической Анной Дубровской – невероятно чувственной актрисой, обладающей виртуозной эмоцией и пластикой.
Потом возникло «Превращение» Кафки с немецким режиссером Йозуя Рёзингом, тоже не без моей инициативы (я сам договорился с режиссёром и с Гёте-институтом о софинансировании). Мы здесь не рассказываем историю о насекомом, но историю о каждом из нас. Мы смотрим на превращение как факт чего-то, что может быть с человеком. С каждым может случиться нечто – болезнь или другая беда, и его семья оказывается в положении, что с этой катастрофой или трагедией нужно что-то делать. Сначала люди пытаются понять, справиться с бедой, потом начинают тяготиться этим, затем думают: «Хоть бы он сдох», и когда он в результате умирает – происходит внутреннее высвобождение людей. Получилась некая человеческая история, где много пластики, потрясающая музыка немецкого композитора.
ЭВ: Пластика у Вас потрясающая. Руки и то, что Вы ими делаете… Вы у кого-нибудь брали уроки пластики?
Владислав Демченко: Руки – они такие, какие есть. Но для спектакля я специально занимался мимикой и, конечно, работал с нашим мимом Анатолием Елизаровым.
ЭВ: «Превращение» — это удивительная, щемящая сердце история о семье. Вам действительно удалось сделать нечто неожиданное из Кафки, даже открыть его заново. Я также помню Вас в «Ромуле Великом», где Вы ёмко сумели воплотить в образе Зенона атмосферу конца Византийской империи. Удивительно, но образ точно совпадает с тем, что описывали в воспоминаниях современники.
Владислав Демченко: Постановка «Ромула Великого» Ф. Дюрренматта совпала с пандемией, во время репетиции из 15 актёров тогда 10 переболели ковидом. Я там впервые работал с Уланбеком Баялиевым. Любой режиссёр – это свой мир, своя эстетика и свой метод. Улана я долго не мог понять, но постепенно, невольно в меня начала проникать энергия. Я оказался заражён вирусом его эстетики.
В «Ромуле Великом» я также работал с гениальным, фантастическим Володей Симоновым. Мой персонаж – Зенон Исаврийский, действительно последний император Восточной Лигурии. Он был как Калигула — завистливый, очень мстительный, абсолютно развратный во всех своих проявлениях. Он как птица. Исходя из этого я и родил этот образ.
Роль может получиться только тогда, когда ты нащупаешь тему и поймёшь, о чём этот образ. Он об одиночестве, о страхе, об ощущении полного разложения и падения. Нам это ощущение знакомо по крушению СССР. Страна обрушилась, что впереди – неизвестно, и возникает ощущение того, что уходит почва из-под ног.
ЭВ: Кто Вам поставил голос? Откуда Ваши верхние бархатные нотки?
Владислав Демченко: Никто, я думаю, это природное. Интуиция плюс курево. И ещё любопытство и опыт, когда ты понимаешь, что голос можно понизить или повысить. Голос — это твой инструмент. Может быть, мне в его постановке помогло Щукинское училище, хотя мне кажется, что моим голосом там специально не занимались.
У меня всегда была проблема с органикой – тем, чем обладает любой гений плеяды 60+. Когда я поступил в институт, у меня было дикое желание играть, но я смотрел, как они это произносят, и думал: «Господи, а как бы это присвоить себе?».
ЭВ: Вы можете сказать, что самовыразились в театре? И как это происходит?
Владислав Демченко: Есть тема, которая меня очень волнует, и с её помощью я имею возможность самовыражаться. Например, тема одиночества в «Превращении» Кафки. Там последние мои слова: «Когда за окном посветлело, а его голова опустилась, он слабо вздохнул в последний раз. И стал думать о своей семье. И думал о ней с нежностью и любовью». Это о той семье, которая его уничтожала и говорила, чтобы он убирался отсюда!
В «Ромуле Великом» я был счастлив прикоснуться к Дюрренматту – сложнейшему автору, и работать под руководством Улана, который видит мир совсем иными глазами. Музыка Фаустаса также даёт нам свободу и возможность самовыразиться, хотя и в рамках его восприятия мира.
Вот это и есть возможность самовыражаться. В «Ромуле» только ограничение объёма роли не даёт мне возможность самовыразиться чуть больше. Единственное, чего мне жаль – в пьесе единственный, кто спасается – это мой Зенон, а в спектакле этого не было показано. Остальные уплывают на плоту, а он бежит раньше. Хочется иметь эту точку, а не многоточие.
У меня есть ещё моноспектакль «Исповедь маски» по Юкио Мисима, где человек рассказывает о себе, о своей жизни, о своей первой любви, о своём восприятии мира. О любви к родителям, своём первом опыте с женщиной. Юкио Мисима – это псевдоним Хираоки Кимитакэ, который означает «зачарованный смертью». Я играю его прообраз. Я не японец, но там есть вещи, которые меня дико волнуют.
Профессия позволила мне самовыразиться, но она затратная. Ты должен максимально духовно обнажаться перед зрителем, который циничен, который всё знает. Только своей откровенностью, провокативностью его можно задеть и вызвать у него ту самую важную эмоцию. И тогда он будет понимать, зачем он сюда пришёл.
ЭВ: Над чем Вы сейчас работаете в Театре Вахтангова?
Владислав Демченко: Сейчас я работаю над «Театром» Моэма в постановке Ольги Субботиной на исторической сцене. Это спектакль о театре, о понятии театра, о людях театра – тех, кто в зале, и тех, кто на сцене. Я играю не человека, а призрака Джимми Ленгтона. Он существует в продолжение всего спектакля, но в воспоминаниях Джулии Ламберт. Это часть её мыслей, рассуждений о театре. Моей партнёршей является актриса Лидия Вележева, которая играла Настасью Филипповну в «Идиоте» у Бортко. Она, с её низким голосом, просто создана для роли Джулии – то, как Моэм описывает Джулию в романе, это копия Лидии Вележевой. И это фантастический партнёр, человек и актриса. Я абсолютно влюблён в неё как в человека. Майкла в спектакле играет Евгений Князев. Чарльза – Андрей Ильин.
ЭВ: У Вас были кумиры – те, на кого Вы ориентировались? Кто для Вас самый большой авторитет сегодня из театральной жизни?
Владислав Демченко: Кумир для меня – это, прежде всего, Чарли Чаплин. Кто для меня авторитет? Прежде всего, Римас Туминас. Я ему доверяю. Есть ещё Оля Субботина.
ЭВ: В своё время Пушкин основал «Современник», чтобы его современники смогли ощутить истинный дух времени. Это вообще было свойственно декабристам…
Владислав Демченко: Я бы хотел сыграть одного из декабристов. Мне даже не важно, кого из них. Потому что в них было отчаяние и вера в то, что они делают. Они невероятные интеллигенты и у них была невероятная любовь к отечеству.
ЭВ: Кого ещё Вы хотели бы сыграть?
Владислав Демченко: Великого Людвига Баварского – последнего императора Баварии. Я им бредил: его одиночеством, его пониманием любви, красоты, много читал о нём, сидел в архивах. Император любил единственную женщину – свою сестру Сиси, на которой он был готов жениться, но она вышла замуж за австрийского императора. И всё же Сиси всегда была близким другом Людвига.
Нигде в России не было написано об этом ни одной пьесы. В гениальном фильме Висконти с Роми Шнайдер рассказана более пасторальная и дворцовая история, чем психологическая.
Людвиг был гением. Гении всегда чуть опережают время. Нойшванштайн – это только часть его прекрасного мира. Благодаря Людвигу Бавария и мир узнали о композиторе, потому что император заказал ему ораторию «Кольцо нибелунгов». Да, есть трагическая случайность в том, что это был любимый композитор Гитлера, но одно к другому не имеет отношения.
Был намёк на возможность постановки о Людвиге Баварском в Театре Вахтангова, но история не воплотилась, хотя театр ещё не списал этот материал. Надеюсь, что проект будет осуществлён.
ЭВ: Вернёмся к пушкинскому «Современнику» и духу времени. Что главное в театре, как он может выразить своё время?
Владислав Демченко: Мне кажется, что театр – вневременное понятие. В понятиях любви, одиночества, смерти, рождения время как таковое отсутствует. Да, существует мода, и периодически возникает современная драматургия, подчас очень талантливая, осуществляются экзистенциальные экзерсисы режиссёров, которые за счёт драматургии пытаются выразить себя. Но это веяния, а театр – это вечное понятие.
Главное в театре – это отсутствие равнодушия. Как со стороны тех, кто пытается им заниматься, так и со стороны зрителя, который зачем-то сюда приходит. Знаете, в Театре Вахтангова не самый дешёвый буфет, не самое лучшее место для хлеба и зрелищ, нужно соблюдать какой-то дресс-код. Но почему-то людей сюда тянет!? Из-за вневременных вещей.
Театр отличается от кино тем, что это взаимодействие со зрителем здесь и сейчас. Сегодня у зрителей одно настроение, у актёра другое. Вроде мизансцены те же, музыка та же, костюмы те же, а спектакль другой. И наоборот.
Если на сцене настоящая история, то она может «пробить» любого, даже самого равнодушного человека. Вопрос, на какой минуте: одного – на первой, другого – через неделю после того, как он вышел и сказал, что спектакль никудышний. Но это попадает в человека и спустя время начинает жить своей жизнью в его мозгу.
Пока у людей существует в этом потребность – это хорошо. Главное, чтобы это не было на потребу.
Часто когда говорят об актуальности и современности, делают что-то на потребу. Да, у Ольги Бузовой 26 миллионов подписчиков и с этим надо считаться, но не нужно «подкладываться» под неё. Надо реагировать на это как на явление, но есть и нечто другое, в чём есть потребность.
Есть два понятия: культура и цивилизация. Самое страшное — когда культура начинает подменять цивилизацию. Пока во главе Театра Вахтангова стоит Римас Туминас, в нём существует дух культуры.
ЭВ: Я с Вами полностью согласна. И мне бы хотелось, чтобы театр как вид искусства стал модным среди власть предержащих, потому что именно они выделяют финансирование. В Древней Греции однажды аристократы даже решили, что это их ремесло, и стали сами ставить пьесы и играть, считая это уделом аристократов.
Владислав Демченко: Сегодня существует конкуренция между театром и кино. Я слышал, как кинорежиссер и руководитель Мосфильма Карен Шахназаров сказал о том, что пора уже перестать субсидировать театр и делать как на Западе, где власти поддерживают только два или три театра…
Но как же не субсидировать театр или субсидировать только два или три из них?
То, чем обладает русская культура – это невероятная театральная традиция. Уничтожить это невозможно. Первые русские театры возникали в церквях, где люди изображали Рождество Христово. Да, параллельно существовал и Шекспир, и даже некое язычество, но корни именно оттуда. Русский театр – особое явление духа.
Я был бы безумно рад, если бы театр стал так же востребован среди власть предержащих, как в Древней Греции. Возможно, что так и будет. Для этого им нужно лишь единожды приехать в Театр Вахтангова и увидеть это.
