В детстве деревья были зеленее, небо — более синее, солнце светило ярче. Так, наверное, рассуждают все. Так думаю и я. У меня было счастливое детство в счастливом семейном мирке. Родился и вырос я в удивительном месте Москвы, которое и поныне считается счастливым уголком столицы нашей родины.
Никитские ворота — это не просто средоточие всех культурных потоков, флюид и событий большого мегаполиса. Это место, где происходили удивительные события, часть которых застал и я сам, а о некоторых я знаю в пересказе моих ближайших родственников и окружения.
Поскольку я пишу для любителей московской старины, я хочу поделиться несколькими зарисовками, яркими картинами из моего детства. Первая зарисовка связана с так называемыми «старушками Москвы». Об этих старушках кто только не писал. Наверное, все те, кто писали о старой Москве, описывали это удивительное явление природы, этих старушек. Одни называли их «арбатскими старушками», другие — «старомосковскими старушками», третьи — «дореволюционными старушками», кто-то (я это тоже встречал) — «старорежимными старушками».
Одним словом, старушки, старушки, старушки.
Эти старушки — это и есть символ старой, тёплой, родной и бесконечно очаровательной Москвы. Они всегда диссонировали на фоне крупного бюрократического города, шумевшего большими манифестациями, маршами и прочими тевтонскими мегалопроектами.
От этих старушек веяло домом, очагом, милой атмосферой пирожков, салфеточек на столе и, извините, рюшечек на скатерти и на занавесках. Нет, это не было мещанским, обывательским явлением. Это было явлением не социальным, не классовым, и даже не культурным, оно было эмоционального, национально-темпераментного свойства.
Я слышал об этих старушках и в других городах, например, в Петербурге. Мои друзья мне рассказывали о том, что из Петербурга стали «постепенно исчезать петербургские старушки». Я был во Владимире (мы с мамой ездили летом отдыхать в санаторий под Владимиром в год кончины моего отца), и там местные жители говорили нам: «Да, жизнь меняется, что-то уходит — уже не видно наших милых старушек на лавочках в парках города».
Но старушки в Москве, о которых говорю я — это «особая каста» старушек. Это старушки, которые всем старушкам старушки. Эти старушки были как музейные экспонаты. Даже по своему виду они представляли собой целую гамму ощущений. Мы не знаем на самом деле, к какому социальному сословию они относились: были ли они дворянками, смолянками, выпускницами Бестужевских курсов, происходили ли из семей разночинцев, мещан или поповичей — науке это не известно. Но так, как они сидели: их позы, их манера себя вести, их наряды — это делало их единой культурной категорией, это песня.
Я приведу пример тех старушек, которых я видел постоянно рядом со своим домом в скверике «Алексей Толстого». Я в этом скверике видел старушек следующего типа: как правило, это были маленькие, сухонькие, седые старушки (они мне, почему-то запомнились именно такими), обязательно подслеповатыми и никогда ничем не занятыми. Они не вязали, не читали газет и книг, в их руках не было ни Евангелия, ни молитвослова — а всё это могло бы быть. Они просто сидели на лавочках, на краюшке скамеек, и смотрели на резвящихся голубей и воробьёв, которых иногда подкармливали хлебными крошками.
Они смотрели на «игру природы», иногда улыбались, и глаза их светились. Старушки запомнились мне одетыми во всё чёрное, с маленькими кружевными воротничками, в чёрных чулочках, в чёрных аккуратных туфельках, с маленькими ридикюлями в руках, которые они трогательно держали на своих коленках и ласково поглаживали своими маленькими сухонькими ручками.
На их головах чаще всего были маленькие шляпки, и эти шляпки выдавали их особенность: старорежимность. Принадлежность к уходящей эпохе выдавала и ещё одна деталь их туалета: обязательная камея. Камея, дорогие читатели — это маленький портрет или маленький сюжет какой-то (как правило, античной) истории в виде небольшой вырезанной из вулканической породы сцены, сделанной в виде броши, которая, как правило, прикалывалась к верхней части воротника под подбородком.
Часто к этим брошам носили и серьги с таким же содержанием, но это вовсе не было обязательным. Главное — эта самая камея, брошь на чёрном платье или сарафане этих старушек. Это своего рода Орден Святой Анны, или Орден Станислава, который выдавал в них принадлежность к этой общности — безвозвратно уходящей эпохе, остающейся лишь в памяти поколений.
Я в этот самый сквер Алексея Толстого ходил не просто так — меня отдавали в группу продлённого дня. О том, что это такое, невозможно даже и пересказать — чересчур много надо рассказывать, объяснять, но это явление было характерно для моего детства, так как до 1959-го года я жил у Никитских ворот, а затем мы переехали в конец улицы — за Зоопарк.
Здесь же, у Никитских ворот, я жил в доме перед Храмом Большого Вознесения, в доме (москвичи помнят), где был продуктовый магазин, с одной стороны, а с другой — бакалея.
Дом был исключительно историческим, потому что в нём жили поистине исторические личности. Например, я помню вдову последнего настоятеля Храма, к которой мы ходили в гости и у которой дома (в её единственной крохотной комнатке 7×4) был киот, занимавший всю стену. Таких я не видел больше ни до, ни после.
Сейчас на месте этого дома разбит сквер, где стоит Памятник русско-армянской дружбе, и аккуратно ухоженные газоны с экзотическими цветами напоминают мне о моей «малой родине».
Группа продлённого дня — это ничто иное как прогулочная группа, в которую входили дети дошкольного возраста, но, как правило, 4-5 лет. Во главе этой группы находилась одна из жительниц этого небольшого микрорайона. Нашу «воспитательницу» — Елену Романовну — я помню очень хорошо. Она была одета в чёрное пальто, на голове у неё было нечто, напоминающее шляпку с вуалью, и у неё была одна отличительная черта, которая и сделала её для меня «незабываемой» — это её картавость. Она не произносила букву «р», и, по-моему, она не выговаривала также и букву «л». Почему она не выговаривала «р» — понятно, она была немкой, но вот почему она не выговаривала «л» — до сих пор не пойму.
Елена Романовна была строгой, но очень внимательной и милой дамой. Она относилась ко мне, по-моему, с повышенным вниманием, что выражалось в том, что когда мои родители задерживались и я оставался в группе один, она вела меня к себе домой, напротив Сквера на улице Качалова, кормила меня вкусными котлетами (я их вкус помню до сих пор), и играла со мной вырезанными из бумаги и нанизанными на спички акробатами до тех пор, пока за мной не приходили мама или бабушка.
Я должен два слова рассказать о том, почему в этом районе не было детских садов, а групп продлённого дня было несколько (они были и на Тверском бульваре, и в этом же Сквере Алексея Толстого). Если они и были, то их на всех явно не хватало.
У меня складывалось впечатление, что в наших семьях и не было большого стремления отдавать своих отпрысков в детские сады — это пришло значительно позже. Не было, как мы теперь скажем, «социального запроса». Люди, которые жили в том районе, в основном были «осколками» — людьми, так или иначе связанными с прошлой жизнью. В этих семьях не было жёсткой установки на то, чтобы обязательно с детства отдать своего ребёнка в «общественное пользование». А группы продлённого дня были очень востребованными. Я хорошо помню из рассказов моих родителей, что руководительницы этих групп даже отказывались принимать детей, неизменно повторяя одно и то же: «У меня группа переполнена, больше брать не могу».
В этом районе жили удивительные люди. Об этом мой следующий рассказ.
Единственное, о чём я ещё хочу сказать, раз уж я завёл разговор о Скверике Алексея Толстого — так это мои яркие детские воспоминания о генерале Оке Городовикове. Я проводил большую часть времени прогулок на скверике в общении с этим легендарным человеком.
Суть моего общения с ним состояла в том, что друг и соратник Чапаева сажал меня на свой сапог и качал на нём до тех пор, пока не уставал. Это моё развлечение продолжалось довольно долго — ровно столько, сколько генерал, столь похожий на легендарного комдива ходил гулять на этот скверик.
Легендарная Москва складывается из паззла. Сегодня я расскажу, завтра — Вы, послезавтра — он. Те воспоминания, которые храню я, интересны тем, что касаются того места, того района Москвы, который безвозвратно ушёл в небытие.
Район Никитских ворот радикально изменился как по характеру жителей, так и по своему внешнему виду с тех пор, как я начал там жить (второй половине 1950-х годов).
